Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Небо Аустерлица

рассказ

 

  Бывает, что ты в дерьме. А бывает, что в дерьме полном. Так вот – я в дерьме полном. Не то чтобы я жалуюсь или, наоборот, из какой-то болезненной гордости выставляю это напоказ – нет, просто констатирую факт. Я в дерьме по уши.

  Сегодня серый пасмурный день, набережная Фонтанки похожа, по выражению одного моего знакомого фотографа, на снимок, сделанный с применением эффекта сепии. Гладь мутной воды, гранитный мундир набережных, неровные абрисы домов, весь этот архитектурный коктейль из барокко и классицизма с легким привкусом модерна, - все отчужденно замерло, словно загипнотизированное. Изредка начинает накрапывать дождь, и тогда кажется, что город вот-вот вырвет всем тем, что он сожрал за триста с лишним лет своего существования.

  Я бесцельно иду вдоль этой грязной реки, вдоль этих серых стен, темных провалов подворотен, из которых доносится кислый запах человеческих испражнений и разложения, вдоль всего этого хаоса, припечатанного свинцом неба, словно джеклондоновский герой по снежной тропе Аляски, полной опасностей и трудностей. Петербург Достоевского как он есть. Неудивительно, что студента Раскольникова где-то здесь впервые посетила мысль об убийстве – обстановка располагает. Я бы и сам сейчас кого-нибудь с удовольствием прикончил. Но редкие прохожие, попадающиеся мне навстречу, и без того шарахаются от дождя и брызг, суетливо прячутся под куполами зонтов словно улитки в своих раковинах. Они ничтожные и жалкие. Черт с ними.

  Да уж, если жизнь решила сделать тебе подлянку, то она позаботится о том, чтобы мало не показалось. То есть начнет наступать по всем фронтам. Для начала (черт, да это одно могло убить меня тысячу раз!) меня бросила Ольга. Просто сказала, что я ее не устраиваю во всем, абсолютно во всем (она подчеркнула слово абсолютно) – какие там еще объяснения. Я получил удар ниже пояса. Стоит ли говорить, что мое существование тотчас же потеряло для меня всякий смысл. Без Ольги я его себе не представлял. Почти сутки я находился в состоянии животного отупения, опустошенный и раздавленный, потеряв счет выпитому алкоголю и выкуренным сигаретам.

  А потом позвонил Игорь, наш гитарист. Хотя слово «наш» теперь, конечно, звучит глупо и бессмысленно. Мы – это рок-банда, которую я собрал еще на первом курсе. Я мог по праву назвать ее своим детищем, ведь я ее создал от и до, того же Игоря нашел на параллельном потоке скромным ботаником и заставил его поверить в то, что он почти Курт Кобейн. Были репетиции, трудная и кропотливая работа – два с лишним года – вот-вот должны были начаться концерты в модных клубах, я уже обо всем договорился, - и вдруг… Вдруг звонит мне Игорь и от имени всей нашей группы говорит мне, что я их не устраиваю (господи, опять это выражение – не устраиваю, как будто что-то во мне сломалось, и я перестал устраивать всех сразу). Много на себя беру и все такое. Короче, дают мне от ворот поворот. И это учитывая то, что я и без того сто раз убит, растоптан и заживо погребен.

  Так не бывает! Не бывает, чтобы человека ни с того ни с сего начинали живьем хоронить, а с ним же рядом, в братской, так сказать, могиле, все его планы и мечты. Но, если уж жизнь примеряет обряд палача, то рубит она лихо и наотмашь, не жалея ни рук, ни ног, ни головы.

  Я был вынужден в этом убедиться. Конечно, я обзвонил всех остальных музыкантов, но ответ услышал все тот же. Меня душили слезы и ярость. Мир рушился у меня на глазах. Все, чем я дорожил, растащили и выставили на распродажу, оставив меня на бобах. И кто бы там не заправлял на небе, он, похоже, отвернулся от меня. Плюнул и растер ногой по асфальту.

  Дня три я просто пил. Пил самозабвенно, целиком и полностью отдавшись во власть Диониса и его козлобородых сатиров с бубнами. Алкоголь глушил боль. Он на время заполнил пустоту, образовавшуюся во мне. Теперь уже мне было плевать на всех и вся, я заперся в своем уютном мирке, где не было никого и ничего, даже телефона, - я его отключил, послав ко всем чертям, - только я и монстры из моей головы. Я не боялся белой горячки, наоборот, потеря рассудка казалась мне выходом, спасительным лазом в создавшемся положении. Но даже здесь меня ждал подвох: сознание наотрез отказывалось покидать меня. Весь мир шел на меня войной, как в одной из песен Цоя, а я был вынужден встречать его лицом к лицу.

  На четвертый день, то есть сегодня, я понял, что больше не могу безвылазно сидеть дома, что все равно события последних дней никак не идут из головы, и решил-таки выползти на улицу. У меня еще оставались кое-какие деньги, и я решил выбраться в центр. Тем более, что я ничего толком не ел все эти три дня, только пил, и теперь голод навалился на меня всей своей тяжестью. В центре я мог что-нибудь перехватить в какой-нибудь тошниловке или, на худой конец, зайти в Макдональдс. Поэтому я почти бездумно сел на автобус, доехал до ближайшей станции метро, спустился в подземку и, полчаса протолкавшись в постной людской каше, где меня два раза чуть не стошнило, выбрался наверх на «Владимирской».

  Город сразу сжал меня своими ледяными щупальцами, пытаясь вытряхнуть из меня последнее, что у меня осталось, - мою душу. Здесь все давно было продано, заложено, отдано взаймы – я видел, как костлявые старухи-процентщицы ехидно скалятся в темных провалах окон, словно сама смерть хохочет там над всем живым.

  Я прошел квартала три и вышел к Фонтанке. Я всерьез подумывал о том, чтобы пропеть оду смерти, подобно самураю Юкио Мисима, на Аничковом мосту и, плюнув в лицо всей этой безликой братии, которую не интересует ничто, кроме нее самой, прыгнуть в реку, чтобы никогда уже не всплывать. Мир послал меня к черту, и я хотел отплатить ему тем же.

  Но вместо этого я перешел на другой берег и двинулся в сторону Апрашки. По мне, умирать на пустой желудок – просто неприлично. Я по-прежнему жутко хотел есть. Возможно, голод был единственным реальным чувством, которое я сейчас испытывал, единственной нитью, связующей меня с этим миром. Миром, фотографически зафиксированным при помощи эффекта сепии.

  Какие-то машины проносились мимо меня в клубах брызг и грязи, какие-то люди бесцельно брели, спрятавшись под куполами зонтов. А над всем этим застыло вязким желе серое небо, словно воплощение безысходности и отчуждения, которыми был буквально пропитан этот город. Какой к черту смысл жизни, когда все вокруг бессмысленно, бесцельно и случайно, как сама жизнь? Когда все, что строишь годами, какой-то неведомый кукловод от скуки крушит одним лишь взмахом ладони. К чему вся эта суматошная возня, если это всего лишь возня навозных червей?

  Мой мозг рвало потоком мыслей, подчас бессвязных, я чувствовал, что еще чуть-чуть и я начну закипать. Мир представлялся мне огромным кладбищем, старым заросшим бурьяном погостом, где из сухой травы торчат надгробия наших красивых иллюзий, именуемых мечтами. Я курил сигарету за сигаретой, но от них оставался только горький привкус во рту. Я словно Ахилл из небезызвестной философской апории гнался за своей черепахой, но безрезультатно – черепаха каждый раз ускользала от меня. Мир, насквозь пропитанный ложью и бессмысленностью, насмехался надо мной.

  Я зашел на Апрашку, в этот чудовищный развал, в этот тараканий рой в самом сердце Питера, но забираться в толкучку не стал – толпой, людьми я был сыт по горло. Я всего лишь хотел есть. Поэтому я сразу же подошел к первому попавшемуся ларьку и заказал шаверму. Немного подумав, я взял еще и пива. Похмелиться не помешало бы.

  В голове по-прежнему бушевало месиво мыслей, похожее на столпотворение вокруг меня, где громыхали здоровые металлические тележки, на которых горой громоздились сумки с товаром, подталкиваемые мрачными молчаливыми азиатами, шныряли бомжи и воры-карманники, проплывали еще какие-то люди, сливающиеся с серым небом, серыми стенами, со всем этим серым дождливым днем.

  Я дрожащей рукой поднес стакан с пивом к губам и сделал судорожный глоток. Этот глоток немного взбодрил меня. Надо мной с взбалмошным криком пролетела ворона. Рядом вспорхнула стая голубей. Тяжелая капля дождя упала в мой стакан. Я был джеклондоновским героем, загнавшим не одну упряжку собак и остановившимся, наконец, на привал посреди полярных снегов. Все, что мне было нужно, - это несколько минут покоя. Я искал точку сборки для своей разорванной в мелкие клочья жизни.

  Шаверму я проглотил в один присест. Я даже и не подозревал, что настолько голоден. За все прошедшие три дня мне ни разу не пришла в голову мысль о еде. Я допил пиво и взял себе еще один стакан. Похмелье сдавало свои позиции, и в голове моей немного прояснилось. Я достал сигареты из кармана и закурил. Если уж мир и катился в тартарары, то можно было позволить себе спокойно покурить и ни о чем не думать. К черту все – думал я – к черту Ольгу, к черту Игоря, к черту меня. Наступил конец света, и вряд ли наша возня может ему всерьез помешать.

  За этими мыслями я не заметил, как к моему столику подошел какой-то мужик. Он нарисовался как-то незаметно, словно только что материализовался из этого сырого воздуха, из мелко накрапывающего нудного дождя.

  - Можно? – спросил он, указывая на свободный противоположный край моего столика.

  Меньше всего на свете мне сейчас хотелось, чтобы кто-то нарушал мою иллюзию покоя своим присутствием, но я кивнул в знак согласия. Не знаю, получилось ли это непроизвольно или просто у меня не хватило душевных сил послать его к черту, но я кивнул. Вот так. Черт побери, пустил его за свой столик, мол, располагайся как тебе удобно и все такое, вместо того, чтобы указать ему на любой из соседних (они все были свободны). Такие дела.

  Одет он был достаточно бедно, в старье какое-то, но, к счастью, был чист, и от него не пахло, вообще на бомжа он был непохож. Скорее какой-нибудь опустившийся интеллигент или тихий пьяница, предпочитающий напиваться дома и лишь изредка выползающий на улицу. Он поставил на свой край тарелку с двумя дымящимися беляшами и ополовиненную бутылку пива. Потом, помешкав, положил рядом еще пачку «Примы». Во мне он не вызывал ровным счетом никакого интереса, и я опять погрузился в свой стакан.

  Мимо прогромыхала огромная тележка, на которой громоздилась гора сумок с тряпьем; ее толкали два небритых угрюмых азиата, громко ругаясь по-своему. Они были похожи на муравьев, несущих свои находки в муравейник. По сути, они двигались бесцельно, повинуясь исключительно инстинктам, - и это они делали каждый день, добрую половину своей жизни.

  Я уже почти позабыл о своем соседе по столику, погруженный в свои невеселые мысли, когда он вдруг заговорил со мной. Точнее он просто сказал:

  - Слушай, дружище, давай выпьем, а? – и словно в подтверждение серьезности своих намерений достал из-за отворота куртки бутылку портвейна и водрузил ее на середину столика. Сказал он это с той непосредственностью, какая свойственна людям, находящимся на самых нижних ступенях социальной лестницы. Его фамильярность и простота не резали слух, они были естественны. А он поспешил добавить, словно оправдываясь, - у меня вчера друг умер.

  - Бывает, - только и ответил я. А что еще я мог сказать? У него вчера умер друг, а три дня назад умер я. Но стакан свой я к нему подвинул – выпить так выпить, я был не против, тем более угощал он.

  Он тут же схватил бутылку – я заметил, что сделал он это как-то смущенно, словно немного раскаивался в том, что навязал мне свою компанию – к тому же руки у него как и у меня тряслись с похмелья. Потом он достал из кармана нож – и тут в его движениях появилась уверенность человека, привыкшего часто прибегать к его помощи – и мастерски срезал пластиковую пробку с горлышка. Уже гораздо спокойнее он убрал нож назад в карман и разлил вонючую жидкость по стаканам. Я протянул руку за своим, он подвинул его в мою сторону. Я не знал, что сказать, поэтому выпил вино молча, в один глоток. Он тоже молча опрокинул свой стакан. Портвейн слегка резанул горло и вызвал кислую оскомину, давно я не пил эту дрянь.

  - Меня вообще Серегой зовут, - сказал мой случайный собутыльник и протянул руку. Я слегка пожал ее и коротко бросил:

  - Леха.

  Я пихнул сигарету из помятой пачки в рот и торопливо чиркнул зажигалкой, чтобы перебить приторный вкус портвейна во рту. Серега тоже потянулся за своей «Примой». Знакомство состоялось.

  - Ну что, Леха, давай по второй? – спросил он, попыхивая папиросой, и, не дожидаясь ответа, взял мой стакан. Также молча, как и в предыдущий раз, он разлил вино, и мы выпили. Я не знал, о чем с ним говорить, но, к моему великому облегчению, неловкая пауза не затянулась, потому что заговорил он:

  - Я смотрю, по тебе тоже не скажешь, чтобы у тебя все было хорошо, - так же непринужденно, как он подошел к моему столику и предложил выпить, он начал лезть ко мне в душу.

  - Да, есть проблемы, - коротко ответил я, тем самым давая ему понять, что эта тема закрыта.

  - Да ладно, - внезапно улыбнулся он, - не хочешь об этом – и не будем. Я только вот что хочу сказать: в жизни никогда не знаешь ничего наперед, сегодня можно в золоте купаться, а завтра в заднице проснуться. Такие дела. Со всеми бывает. У меня вот вчера друг умер, хороший друг – он сделал ударение на слове хороший – многое у меня с ним связано, - и что поделаешь. Плакать? А смысл?.. Его-то не воскресишь… Каждому свое, как говорится: кому вот винишка стакан, а кому земля сырая…

  Он принялся вновь разливать бормотуху. В это время я изучал его. На вид ему было лет сорок, не больше. Лицо покрывала густая щетина, свидетельствующая о том, что хозяин лица пьет уже не первый день. Вместе с тем, как я уже заметил, в остальном он не походил на обыкновенного алкоголика или бомжа, одет был чисто и аккуратно.

  - Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться, - у каждого свое небо Аустерлица, - продекламировал Серега и залпом осушил стакан. Я последовал его примеру. Мимо снова прогрохотала тележка, на этот раз пустая, которую толкал грязный-прегрязный вьетнамец.

  - Это, между прочим, его стихи, - тихо сказал Серега, - друга моего покойного… хороший был мужик: поэт, музыкант, умница… Только бухал последнее время… А кто не бухал? Вот уж точно – у каждого свое небо Аустерлица. Толстого, «Войну и Мир», читал?

  Я кивнул.

  - Хорошая книга, умная. Сам студент, небось?

  - Бывший.

  - Ага. Портвейн, рок-н-ролл и все такое? – усмехнулся Серега.

  Я слегка улыбнулся. Портвейн начал рассасываться по венам, и в голове немного зашумело, я почувствовал приятную слабость.

  - Да, - продолжал Серега, - помню, по молодости тоже так угарали, я в Горном учился, правда с третьего курса за прогулы выгнали, - ночами вообще не спали. Сейшны, тусовки, Битлз, Пинк Флойд, Лед Зеппелин, все дела. Вино рекой, анаша. В рок-клубе на Рубинштейна вообще с самого открытия. Какое время было! Цоя знал, Майка… с Шевчуком за руку здоровались. С Митьками тусовались…

  Его монолог оборвал бомж, который подошел к нашему столику и спросил его недоеденный беляш. Серега пододвинул ему тарелку, бомж схватил пирожок и тут же жадно запихал его в рот. Серега плеснул портвейна в свой стакан и протянул ему:

  - На, выпей, мужик, - сказал он.

  Бомж схватил стакан дрожащей рукой и в мгновение ока осушил его. Я видел, как к горлу его подступил комок, и подумал, что его сейчас вырвет, но бомж, поморщившись, подавил эту волну и, икнув, проглотил. Потом поставил стакан назад на столик – я заметил его руку, покрытую грязными струпьями, и, не благодаря, побрел прочь.

  - Больной человек, - грустно заметил Серега, - так и помрет где-нибудь… и памяти никакой не останется…

  Он снова полез за отворот куртки и достал еще одну бутылку портвейна. Я бы не удивился, если бы у него там оказался целый ящик. Так же, как и в первый раз, он тут же открыл ее, мастерски орудуя ножом.

  Мы выпили еще по одной. Дождь прекратился, и только ветер гнал по небу лохмотья туч, иногда в разрывах показывалась бледная синева, но ее тут же заволакивало свинцом.

  - Да, время было, - продолжал Серега, - все менялось, перестройка, Горбачев, все дела, идея бунта в воздухе носилась. Мы с Мишкой, с дружбаном моим покойным,  рок-группу тогда замутили, его идея, между прочим, была, он и тексты писал и музыку. Я на басу рубился. В рок-клуб на прослушивание ходили. Не взяли нас, правда. Самобытности, сказали, мало. Мы ж под группу «Йес» косили, тогда все под кого-нибудь косили, даже Цой с Гребенщиковым, своего же еще ничего толком не было. Ну мы не сдались, панк рубать стали, Мишка тогда на «Секс Пистолз» подсел, играли на сейшнах, у друзей на квартирниках. В Подольск ездили, выступали там на местном фестивале. С панками тамошними познакомились, звали нас в гости еще, но мы так потом и не приехали. Мишка на винт подсел, а вслед за ним и я. Тут уж не до музыки стало. Каждый день по больницам летали, в помойках рецептурные бланки искали, потом в аптеках отоваривались, «Солутан» пачками брали и на хату – или к Мишке или ко мне. Сварим, вмажемся и сидим – втыкаем. Какая там музыка, каждый день если под кайфом? А потом путч, демократия, Ельцин к власти пришел, Союз рухнул, с этим делом строже стало – менты тоже не дураки: просекли, откуда ветер дует, - «Солутаном» нас отоваривать в аптеках перестали. Мы помыкались, поняли, что хана предприятию, и завязали. С винтом завязали. Зато бухать начали. Привыкли с кайфом по жизни идти, - Серега внезапно остановил свою исповедь, достал папиросу из пачки и, чиркнув зажигалкой, закурил. Потом деловито разлил вино по стаканам. – Короче, - продолжил он, осушив свой стакан, - весело жили. Потом компьютеры импортные появились, я этим делом заинтересовался, стал собирать и продавать. Деньги тогда водились. Женился. Ребенок у меня родился, дочка. Года два все было нормально, а потом я снова во все тяжкие подался – снова пить стал, куролесить. Не мог я спокойно жить, не умел что ли… С женой развелся. Героином баловался, но, слава богу, подсесть не успел. Жил так, словно каждый день – последний. Много моих друзей тогда умерло: кто от пьянки, кто от ширева. А многие, кого еще по рок-клубу знал, наоборот, поднялись, бизнесом занялись, всю эту рок-н-ролльную муть из головы выкинули и деньги делать стали. Как там у Чижа? «Он не предатель, он по-своему прав…», да? В общем каждый вертелся, как умел. И каждый получил по заслугам. А мы с Мишкой как-то так и остались на периферии жизни. Он работал, получал свои копейки на заводе, стихи писал, все книгу издать хотел, да что-то каждый раз не срасталось. Я тоже на завод подался, зарабатывал гроши, но на хлеб, как говорится, хватало. А потом с завода сократили. Мишка тоже без работы оказался. Опять оно, родное, - он многозначительно показал на бутылку, - рекой полилось. Сейчас вот перебиваюсь случайными заработками: когда где ремонт кому какой сделаю, когда на «Сортировочную» езжу, вагоны разгружать. Мишка, как понял, что книгу ему никогда без бабла не издать, бухать стал по-черному, опустился. Так и пил до последнего дня. Не работал, с матерью жил. А вчера вот богу душу отдал. Сердце… - Серега вздохнул. – Мотор-то не железный, нашего образа жизни не выдержал. Так и помер, оставив лишь долги да тетрадки со стихами…

  Серега, наконец, умолк, я молчал, не зная, что сказать. Да и не хотелось ничего говорить. Я дал ему выговориться, что еще я мог сделать? Обычная история обычного человека, таких историй – тысячи. С другой стороны, Серега мог позволить себе рассказать ее искренне совершенно незнакомому человеку, чего большинство сделать не могло. Да и была в его рассказе какая-то горькая жизненная правда, неприкрытая нагота непростой человеческой судьбы, которая заставила меня выслушать его до конца.

  - Выпьем, - нарушил молчание Серега и разлил остатки портвейна, - ты уж извини, что я тебя всем этим загрузил, просто надо было выговориться…

  - Ничего, - ответил я.

  - Видишь, как жизнь-то устроена: кто машины дорогие каждый месяц покупает, а кто последнее пропивает, - усмехнулся Серега, - Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться, - у каждого свое небо Аустерлица, - и он махнул последний стакан вина.

  - Ну ладно, я, наверное, пойду, - внезапно засуетился Серега, - мне еще в морг надо. Извини еще раз, если что не так. Надо было с кем-то поговорить, надо… Ну, бывай, Леха, - и он протянул мне руку.

  Я пожал ее, и Серега пошел прочь. Ленточка пламени из зажигалки протянулась к очередной сигарете. На столе стояли две пустые бутылки из-под вина. В разрывах туч мелькали синие лоскуты неба. Я провожал своего случайного собеседника взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. В голове пьяно шумело, я чувствовал легкую слабость в ногах. Мимо в который раз прогрохотала тележка с баулами.

  Еще один сумасшедший этого мира. Еще одна неприкаянная душа, которой нет покоя под этим небом. Один из нас. Мы… мы – это мы все. И мы сами просрали свое Ватерлоо – как пел Егор Летов, нам самим и отвечать за все перед самими собой.

  И вдруг ни с того ни с сего, я понял, как, должно быть, глупа и нелепа моя личная драма, которую я превозносил и оплакивал последние три дня. Может, в сущности, я и не в таком уж дерьме? Может, все это чушь собачья, и не стоит даже брать в голову? Черт его знает. Что бы мы не выбирали, выбор сам находит нас. И мы – лишь куклы в руках могущественного случая.

  Я так крепко задумался, что не заметил, как сигарета у меня в руках истлела до самого фильтра, только когда она стала жечь пальцы, я вспомнил о ней. Я бросил окурок под ноги, достал еще одну и, прикурив, пошел прочь. Мне было все равно, куда идти. Так ли это важно? И что вообще может быть важно и ценно, кроме этого неба, свинцовой громадой нависшего над городом, над его реками и каналами, над мрачными клетками домов? Я вновь не замечал прохожих, идущих мимо, не замечал гула машин и полуденного дыхания мегаполиса. Я просто шел, шел в неизвестность, повторяя про себя услышанную каких-то десять минут назад фразу, словно священную мантру, важней которой нет во всей земле:

 

Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться, -

У каждого свое небо Аустерлица.

 

Вернуться в раздел ТЕКСТ